Крайне показательно в этом отношении распространение в Александрии Египетской исполненных ненависти к Риму сложенных гомеровскими гекзаметрами «Сивиллиных оракулов», несомненно вдохновленных иудаистскимя источниками. Можно сказать, однако, что лишь стихотворный размер сближает эти писания с греко-римской культурой. За вычетом этого они не носят никаких следов влияния греко-римского общества: отсюда мы должны сделать вывод о незначительном взаимопроникновении господствовавшей культуры и подчиненных культур в то время. Именно в разделявший их вакуум и могла проникнуть проповедь первых христиан, которая отвечала многим запросам наиболее бедных и бесправных еврейских масс.
В той же Александрии Египетской, надо сказать, целая плеяда иудейских экзегетов и теологов всячески старалась изложить концепцию единого недоступного божества в терминах философии Платона и стоиков, формируя тем самым основы трансцендентного рационализма. Такие термины, как «имя», «слово», «мудрость», «мысль» бога, которые согласно библейской традиции заменяли собственное имя бога, имя Яхве (в том же значении они даспользуются и в рукописях Мертвого моря), у Филона станут понятиями «логос», «глагол», «божественный разум» — понятиями, опосредующими отношения между творцом и творением. Абстрагирование терминологии и станет идеальным средством обожествления древнего мес-сии Израиля: слово станет плотью, как сказано в прологе к Евангелию от Иоанна, возникшему в иммигрантской среде.
В начале нашей эры евреи составляли семь миллионов в империи, население которой можно определить в 65–70 миллионов. Таким образом, один житель из десяти был евреем; на эллинистическом Востоке эта пропорция доходила до одного к пяти. Из этих семи миллионов не более четвертой части, согласно переписи, проведенной по повелению Августа, имели права римских граждан, то есть были свободными подданными. В иммиграции в целом численность евреев достигала заметной величины — пяти миллионов. Три основных элемента поддерживали их единство: монотеистическая вера, синагога и празднование субботы. Вопрос о будущем мессии их, напротив, разделял. Концепция некоего «царства» — крестьянского, патриархального, дезорганизованного, воплощавшего противоречия между городом и деревней, — теперь казалась не соответствовавшей их сложным проблемам.
Книги Нового завета — зеркало этой ситуации. Все в них выглядит искаженным, когда речь идет о подлинных условиях жизни Палестины, их далекой родины.
Спиритуализация мессианства — иначе говоря, рождение «христианства», поскольку оба эти термина эквивалентны, — могла произойти только в иммиграции. Тот факт, что язык первых евангелий был греческим, а не еврейским, выходит поэтому за рамки чисто филологической констатации: это важнейшее явление, которое образует прочную основу для решения всей проблемы происхождения христианства.
|